На сайте "Теории и практики" опубликована статья Ксении Донской "Школа агрессии: исследователь Даниил Александров о подростковом буллинге и способах с ним справляться". Приводим текст статьи.
Во всем мире школы стараются бороться со случаями подростковой травли — например, в университете Турку в Финляндии разработана программа по вопросам школьного насилия KiVa, которая уже признана одной из лучших и активно адаптируется другими странами. В России буллинг пока изучен мало, но постепенно таким темам, как влияние атмосферы в классах на детей, уделяется все больше внимания. По инициативе программы «Учитель для России» в Калужской области было проведено глобальное исследование школьного климата. О его результатах «Теории и практики» побеседовали с заведующим научной лабораторией «Социология образования и науки» Санкт-Петербургского филиала «Высшей школы экономики» Даниилом Александровым.
— Расскажите, пожалуйста, как проводилось исследование?
— Мы исследовали 249 школ (во всех больше 100 учащихся), в которых опросили школьников шестых-девятых классов — примерно 27 тысяч учеников. Это огромные цифры. Для Калужской области был создан инструмент с дополнительными шкалами, которые мы раньше не использовали, например более подробные шкалы про буллинг и кибербуллинг. В нем учитывались главные компоненты школьного климата: отношения с учителями и доверие к ним, отношения со сверстниками, отношение к школе в целом, отношение к учебе и мотивация, агрессия в школе. Также мы спрашивали об отношении к самим себе, то есть о самооценке в плане школьных предметов. Большинство вопросов были по шкале Лайкерта, то есть дано, например, утверждение «В нашем классе все время шумно» и надо оценить, насколько это верно, от 1 до 4.
Я сразу отмечу, что мы измеряли не только отношение к школе или к товарищам, но и самооценку — и поясню зачем. Уверенность в собственных силах — это важное качество для каждого из нас, и учителя могут поддерживать эту уверенность в школьниках или разрушать. Есть какие-то вещи, которые учителя почти не в состоянии восполнить. Например, у одного ребенка сильная долговременная память, у другого — слабая, это врожденные вариации. Но убедить ученика в том, что ему школьное море по колено и он может заниматься литературой с удовольствием, можно, даже если у него память не настолько хороша, чтобы он помнил длинные поэмы наизусть.
— Можно ли рассчитывать на достоверность такого метода? Все-таки не всем детям приятно признавать, например, что у них не очень хорошие отношения с одноклассниками.
— Можно. Мы много лет работаем и проверяли качество опросов разными способами. В ходе предыдущих опросов у нас были случаи, когда приходит завуч в класс и говорит: «Вы будете анкеты заполнять, вы уж, пожалуйста, хорошо скажите о школе». И при анализе результатов оказывалось, что ответы в классе, в котором завуч грозил пальцем, ничем не отличаются от анкет в тех школах, где учителя никак не вмешивались. Наш опыт показывает, что дети достаточно откровенны. Анкета анонимная, проводят опрос люди сторонние.
— Как можно охарактеризовать обстановку в школе сегодня, согласно вашим данным? Сильно ли она изменилась за последние годы? Противоречат ли результаты исследования каким-то общественным представлениям об образовании?
— Я думаю, состояние современной школы не сильно отличается от того, что было, например, 40 лет назад, а если отличается, то в лучшую сторону. В то время никто не замерял буллинг, но во многих средних школах детям было очень трудно, и вели себя они ужасно. Мне кажется, в этом плане мы становимся гуманнее, мы хотим, чтобы наши школы были лучше. Мы начинаем больше говорить о том, что у нас в школах плохо. И нам кажется, что раньше было лучше, но это не так.
Если говорить о том, что в результатах противоречит массовым представлениям, то в данных хорошо видно, что с ростом размера школы хорошее отношение к школе падает и растет агрессивность среды: чем меньше школа, тем лучше дети к ней относятся, тем больше там доверия к учителям и меньше буллинга. Более того, эта закономерность верна для городских школ, а также для гимназий и лицеев, в которых самый высокий уровень буллинга и кибербуллинга.
«В школах, которые кажутся более успешными, больше кибербуллинга, чем в рядовых школах»
— Есть ли какие-то закономерности в том, кто становится жертвой буллинга?
— Предсказать, кто будет жертвой, довольно трудно, но всегда это какой-то ребенок, отличающийся чем-то от большинства или, по крайней мере, от той группы, которая занимается буллингом. Это могут быть дети, которые меньше или больше по весу, или дети, которые очень хорошо учатся. Важно, чтобы их легко можно было маркировать как жертв. Для того чтобы кого-то начали травить, это должно быть обосновано чем-то хотя бы в глазах той группы людей, которые этим занимаются, а маркировка всем видна и понятна: «слишком умный и выслуживается», «толстый» и так далее — человек маркирован как неправильный.
— Как соотносятся кибербуллинг и буллинг? Можно ли сказать, что буллинг сегодня все активнее уходит в интернет — или скорее интернет становится просто дополнительной площадкой для травли?
— По нашим данным, обычный буллинг и кибербуллинг скорее идут вместе, то есть если в школе довольно высокий уровень агрессии, то там будет и довольно высокий уровень киберагрессии. Нет такого, что в одних школах дети друг друга бьют, а в других — пишут друг другу гадости в интернете. Но в целом кибербуллинг — это скорее проблема школ с образованными детьми. Там дети больше пользуются интернетом, умеют это делать, у них для этого есть дорогие смартфоны и компьютеры. Это тоже такой парадоксальный результат, что в школах, которые кажутся более успешными, в больших селективных гимназиях, больше кибербуллинга, чем в каких-то рядовых школах региона.
— Может ли быть такое, что школы примерно одинакового размера и статуса, но атмосфера различается именно из-за отношения администрации, учителей к детям?
— Конечно, если у учителей как-то налажены доверительные отношения с детьми, то в школе всем лучше, дети лучше учатся. И наши данные это показывают. Эта закономерность известна всем: люди хорошо работают там, где их любят или где веселый коллектив, там, где все друг другу доверяют. Школьный климат — это важнейший фактор, определяющий мотивацию к учебе и результативность — в том смысле, что тут школа может что-то сделать. Если школе достались дети с трудностями развития, из семей, в которых нет книг и никаких образовательных ресурсов, школе очень трудно с этим справиться и главное ее орудие — это создать доверительные отношения и хороший школьный климат в целом, чтобы там было интересно и приятно находиться.
— И насколько часто в школах удается создать такую доверительную атмосферу, в которой ребенку комфортно учиться?
— Трудно сказать точно, сколько этих школ, потому что по одним характеристикам это одни школы, по другим — другие. Мы пока не довели анализ данных по Калужской области до той точки, когда можно назвать процент школ с очень хорошим климатом. Расскажу о том, как в ходе предыдущего исследования мы определяли совсем плохие школы — школы, в которых большинство учащихся маргинализует отличников, наказывая таким образом тех, кто хорошо учится. Ну а хорошие школы — это там, где отличников как-то ценят и с ними дружат все; то есть там ценят и веселых ребят, и крутых спортсменов, но еще и тех, кто хорошо учится. Мы проводили сетевой анализ и узнавали, кто с кем дружит. Выяснилось, что в Петербурге всего только 8% школ, в которых есть маргинализация отличников. Это очень мало. До того, как мы провели исследование, я ожидал процентов сорок таких школ, где отличники не популярны, а оказалось всего восемь, и еще не во всех классах.
В целом чем больше я изучаю школы, тем больше прихожу к убеждению, что российские школы лучше, чем мы о них думаем.
— Какое влияние, с вашей точки зрения, школьная травля имеет на взрослую жизнь жертвы и обидчика?
— Успешный опыт агрессии, когда человек становится групповым лидером именно благодаря тому, что он агрессивен, конечно, остается на всю жизнь. Люди учатся быть агрессивными и привыкают быть такими. В этом смысле проблема школьного буллинга — это совсем не только проблема школы и ее климата. Это проблема общества в целом, в котором будут жить люди с успешным опытом насилия. Дети, которые становятся жертвами, тоже могут нести на себе печать такой жизненной неудачи очень долго, потому что они травмированы и не уверены в себе. Это безусловный факт, и поэтому во всем мире сейчас стараются бороться со школьной травлей. Созданы специальные программы для работы в школах: например, финская программа KiVa, разработанная в Турку, очень хорошая, ее проверяли в сравнении с другими программами, ее успешность доказана, и поэтому она сейчас адаптируется в разных странах с самыми разными языками.
У этих программ есть простая идея. Как правило, в плане агрессии в школе есть разные роли и позиции. Например, есть просто драчуны. Если в классе какое-то количество драчунов, то у вас будет какой-то уровень агрессии, но никто не будет глубоко обижен, потому что они друг с другом подерутся, а потом помирятся. А есть агрессоры и жертвы. И в таких ситуациях всегда есть сторонние наблюдатели, потому что большая часть класса обычно не принимает участия в буллинге, она просто смотрит. И вот этих сторонних наблюдателей важно научить говорить: «Нет, не надо, не трогай его!» — тогда буллинг падает очень заметно. Агрессор видит, что его действия не одобряются большинством, а он хочет быть популярным. Применять дисциплинарные меры к агрессорам, как это у нас часто принято, неэффективно: агрессоры озлобляются. А вот выраженное социальное неодобрение большинства — это эффективно.
— Кто должен этих сторонних наблюдателей учить, как себя вести с агрессорами? Учителя, школьный психолог?
— Есть социальные педагоги, есть психологи, есть учителя, есть старшеклассники, они могут поговорить с младшеклассниками. Все могут что-то сделать, тут большая база. Школьные психологи, к сожалению, у нас часто не подготовлены к работе в школе. Их подготовку было бы полезно усилить в целом.
— А почему не готовы? Они не знают подходов к детям, к подросткам?
— У нас психология — массовое направление обучения, людям часто хочется стать психологами, потому что они думают, что смогут понять самих себя или своих друзей лучше. У нас очень много народу идет в психологи. Это не очень хорошо в том отношении, что чем больше у нас молодежи, которую надо учить, тем труднее нам найти грамотных профессоров. У нас в стране мало сильных психологов, которые могли бы хорошо учить молодежь. Большинство вузовских преподавателей психологии по стране — не берем в расчет МГУ, СПбГУ и еще несколько ведущих университетов — слабые ученые, не имеющие современной литературы в библиотеках своих вузов, не имеющие хорошей подготовки. Большинство наших российских школьных психологов просто, наверное, не умеют современным образом работать ни с аутичными, ни с тревожными или депрессивными детьми, ни с конфликтными. С одной стороны, ругать школьных психологов не хочется, с другой — это очень слабое звено и местами даже опасная ситуация, поскольку неполное знание бывает опаснее незнания. Если человек совсем ничего не знает, то он и не вмешивается, а плохо обученные школьные психологи иногда имеют склонность вмешиваться так, как не надо, и куда не надо. Это, бывает, порождает конфликты, вместо того чтобы их прекращать.
— Должны ли учителя тоже как-то влиять на атмосферу в классе? Или им лучше просто преподавать свой предмет и не вмешиваться?
— Безусловно, все учителя, все преподающие в школе люди должны работать вместе. Были прекрасные исследования чикагских коллег о том, что успех школы определяется тем, насколько успешно учителя общаются и внутри одной дисциплины, и между дисциплинами. То есть если преподаватель литературы дружит с математиком и легко может обсудить с ним проблемы всех учеников, то это очень хорошо для школы. И то же самое — с психологом и учителем физкультуры. Для многих детей учителя физкультуры, которые выступают тренерами командных видов спорта, например школьной футбольной команды, являются гораздо большими авторитетами, чем, например, учителя литературы или математики. И я слышал в ходе исследовательской работы, как учителя это используют. Они просят тренера поговорить с учениками. Огромное значение имеет коммуникативная связность учительского коллектива, когда все могут друг к другу обратиться с разными вопросами и просьбами и узнать больше о детях, с разных сторон к детям подойти. Учителя не должны быть замкнуты только в собственном предмете.
«Материальные ресурсы школы почти никак не связаны с успехами учеников. Пора думать о школьном климате, а не о школьном оборудовании»
— А насколько сильно доверительные отношения в школе сказываются на учебных результатах?
— Заметно сказываются. Вообще, буллинг и плохие отношения в школе влияют на результаты самым простым образом: у ребенка, который все время беспокоится о том, не дадут ли ему по шее или не будут ли его ругать, внимание отвлечено от заданий. Проводились эксперименты, которые показали, что если вы перед тестом ребенку напоминаете о чем-то неприятном, то он намного хуже пишет работу, потому что беспокоится. И наоборот: можно правильной установкой перед тестом помочь ребенку. В экспериментах одним детям перед тестом давали почитать нейтральный текст, а другим — про то, как мальчики успешны в науках. И в первом случае девочки хорошо сдают тест, часто лучше мальчиков, а во втором — девочки пишут хуже, чем мальчики.
Очень важная задача школы состоит в том, чтобы помогать детям с трудностями и слабым характером выживать в школьной жизни. Есть такие дети, которые как резиновые упругие мячики: они устойчивы к трудностям и учатся отлично, вопреки всем неприятностям. Но большинство детей таким характером не обладают, о них и надо думать, им надо помогать.
Мы все слышали про то, что финские школы очень хорошие. Они хорошие, в частности, потому, что не обеспокоены высокими результатами. У нас большинство школ нацелены на высокий результат, а в Финляндии — на то, чтобы у них не было плохих учеников. И результаты международного тестирования у них выше, чем в других странах, потому что они умудряются подтягивать всю основную массу. У нас часто большинство детей брошены на произвол судьбы в этом отношении, потому что «раз от него не добьемся высоких результатов на олимпиадах и ЕГЭ, ну и пусть учится как-то там на тройки». В Финляндии вся программа образования нацелена на то, чтобы подтягивать этих детей.
— Как образование и благосостояние родителей влияют на школьную жизнь ребенка?
— Самый простой параметр, предсказывающий намерение ребенка в России учиться в вузе, — это если у матери есть высшее образование. В этом смысле образование матери важнее, чем образование отца. Это пример классового (или статусного) воспроизводства: жизненные позиции родителей тем или иным образом передаются детям. Если дома есть книжки и ребенок их читает, это заметно сказывается на его образовательных успехах и мотивации. Книжки есть не у всех: они есть у людей образованных и у более благополучных.
В России мы имеем огромное образовательное неравенство. Образованные благополучные родители специально выбирают школу для ребенка, разговаривают с другими родителями, они знают, что такое хорошие учителя, что такое престижные университеты, они могут спросить, куда поступают выпускники. Многие же родители просто отправляют ребенка в соседнюю с домом школу. В первом случае ребенок благодаря образованным родителям попадает в такую спираль благополучия, где ему все лучше и лучше: он учится в хорошей школе, там хорошие сверстники, они дурному не научат. А ребенок из бедной семьи часто идет в первую попавшуюся школу, там могут быть злые учителя или одноклассники, которые быстро объяснят, что выпивать по вечерам очень здорово, — человек попадает в порочный круг.
Но это довольно тривиальная сторона вопроса. И неравенство не устраняется простым увеличением финансирования школ в трудном положении. Еще в начале 1960-х годов в Америке было проделано огромное исследование, которое показало, что материальные ресурсы школы почти никак не связаны с успехами учеников: есть какие-то специальные доски, нет их — не имеет значения. Имеют значение сверстники: если это дети из благополучных образованных семей, то и дети из не очень благополучных семей, попавшие в эти школы, будут подтягиваться, учиться лучше. У нас долгое время, еще в 90-х и в 2000-х годах, шла оценка школ по материальной оснащенности. Я понимаю, конечно, что у нас много школ, которые вообще никак не оборудованы, но не надо делать из материального оснащения фетиш. Пора думать о школьном климате, а не о школьном оборудовании.
— Что должно стать результатом вашего исследования? Можно ли говорить о каких-то реальных переменах в отдельных школах?
— Это требует времени. Сейчас мы рассылаем отчет школам, в котором показываем, какие классы благополучные, какие неблагополучные. Нам важно, чтобы школы обратили внимание на все параметры исследования. Есть прекрасные школы, которым рассказываешь, что мы изучаем, и завучи говорят: «Мы все это понимаем, мы уже этим заняты». А есть завучи, которые смотрят на нас с удивлением: «У нас нет таких проблем». Отчасти они так говорят, чтобы прикрыться: в свое время мне не разрешили в одном из регионов спрашивать в школах про курение и употребление алкоголя, заявив: «У нас во всех школах дети не курят, алкоголь не употребляют, потому что наши школы образцовые». Понятно, что так проблемы только усугубляются.
Само по себе наше исследование может оказать благотворное действие, потому что, например, не все школы задумывались над проблемами насилия и буллинга. После опроса некоторые школы нам звонили и напрямую спрашивали, что можно почитать на эту тему или с какими психологами поговорить. Мы им найдем психологов, которые дадут советы. Так что мы уверены, что для ряда школ что-то изменится к лучшему, если они этого захотят.
«То, что данные показывают, что книжки дома — это полезно, не значит, что нужно создать федеральную программу и по триста книг раздавать во все семьи»
— Должны ли подобные исследования приводить к глобальным изменениям, например, на законодательном уровне?
— Конечно, хорошие исследования так или иначе приводят к реформам или к новым постановкам проблемы. Когда мы готовили «Стратегию-2020», там были всякие соображения по поводу пользы внеклассных занятий. Я делал исследование того, как внеклассные занятия сказываются на детях, и пришел к интересным выводам: например, любые успешные занятия ребенка поднимают его самооценку, и эта самооценка транслируется в разные сферы. Такой смешной был результат: мальчики, которые успешно занимаются спортом, хорошо думают и о своих способностях в математике и других предметах, хотя никакой связи нет. Но если они более уверены в себе, то они будут лучше сдавать тесты. Мы все это обсуждали на семинарах и совещаниях, и развитие внешкольной сети учреждений в какой-то момент снова стало федеральной темой.
Это происходит таким капиллярным образом, то есть экспертное знание просачивается от ученых в правительственные кабинеты. И постепенность в этом отношении — это даже неплохо. Я предпочитаю, чтобы новые программы формировались медленно, а не революционно-реформаторски. То, что данные показывают, что книжки дома — это полезно, не значит, что нужно создать федеральную программу и по триста книг раздавать во все семьи. У нас любят провести какую-нибудь наглядную кампанию вроде всем известного материнского капитала. Все демографы говорили в свое время, что он не поможет демографической ситуации в стране, а его все равно применили, потому что это простая и наглядная программа.
Но со временем, мне кажется, и в России доказательная образовательная политика, основанная на исследованиях, будет развиваться. Когда люди начинают обсуждать вопрос в разных аспектах — какие-то родительские всполохи, журналистское беспокойство и спокойное исследование, — то правильно формируется представление о проблеме. Я уверен: мы начнем массовое исследование буллинга, и появится интерес, появится больше специалистов (сейчас, кроме нас, исследованиями буллинга занимаются всего несколько человек в стране), будут разработаны какие-то программы по снижению агрессии в школах; может быть, будет использован финский опыт и так далее.
— То есть это достаточно долгая история?
— Она должна быть не слишком долгой, чтобы занимать десятки лет, но и не такой, чтобы сейчас объявили, и к середине следующего года должны быть результаты. Например, адаптация финской антибуллинговой программы в другой стране на другом языке с разработкой всех материалов занимает примерно два года. Если мы хотим что-то сделать хорошо, то это всегда занимает какое-то время.
